И С Т О Р И Я     С В Е Т Л Ы Х     В Р Е М Е Н

МАЙК или ИЛЛЮЗИЯ

27-го августа 1991 года в Ленинграде умер Майк Науменко, один из главных людей питерского рок-андерграунда, лидер группы "Зоопарк". Сейчас уже надо объяснять, кто был этот человек - если это кому-нибудь нужно. Хотя вряд ли кому-то это нужно.
БГ говорил, что Майк не был в Аквариуме, он всегда был с Аквариумом, и с первого же совместного альбома с Борисом - "Все Братья - Сестры", у него наметился свой путь. Майк продолжал с ними играть, но "знание рок-н-ролла, которое мало кому было свойственно" (БГ) привело Майка к чистому рок-н-роллу, каким он был рожден в Америке 50-х. Да и сам Майк был более земным человеком, привязанным к земле. Пожалуй, никто из наших рокеров не играл эту музыку с таким чистым наслаждением как Майк. Ему было совершенно по фигу, что от него останется, его не касались все высокие материи вокруг музыки - он просто хотел играть рок-н-ролл. И никто так как он не схватил дух рок-н-ролла, дух легкий и эфемерный. Лучшее, что от него осталось, можно найти на пластинках Зоопарка как эпизоды, такие вещи как "Лето", "Мажорный Рок-н-ролл" или "Пригородный Блюз" - и это вещи очень высокого класса, но лучше их искать на концертниках и еще лучше - на домашних записях. Лучшая запись Майка, которую я слышал - это домашний концерт в три гитары: Цой, Майк и Наиль Кадыров. Не хуже и его живые записи с рок-клубовских фестивалей.

Послушать Майка - это все равно что перелистнуть старые брежневские газеты: настолько этот человек внутри тогдашнего времени. Но кому нужны вчерашние газеты?
И все-таки здесь что-то не так. Потому что, помнится, я презирал газеты и любил Майка. И это пусть будет точкой отсчета.
Ныне река Забвения переживает свой разлив. Не нам гадать, что бывшее нам вином и хлебом подберет внимательный потомок, не нам гадать, когда случится отлив и что останется лежать на песке, а что будет всосано в себя поднявшимся илом, и найдутся ли хранители. Пока же нынешний культурный процесс можно описать только так: Лета Поглощающая воистину ненасытна. И тут уж не до Майка, это точно. И тем более не до разглядываний старинных фотографий.
И все-таки... Попробуем плюнуть на эпоху, выйти из ее потока, попробуем вглядеться в одно человеческое лицо: в песнях Майка таится что-то очень интересное, что-то живое, тонкое, неявное. И добраться до этого жизненно необходимо.
Как выплыть из Леты и ступить твердой ногой на твердую землю.

*    *    *

Смерть Майка укладывается в классическую формулу подобных смертей: Майк умер вовремя.
Каждому поколению суждено пережить свой век, свой миф; думаю, какие-нибудь декабристы после 1825-го года представляли из себя не менее грустное зрелище, чем Майк, скрывшийся за стеклами темных очков.
Здесь можно написать о многом: о том, что любая прививка европеизма - полученная от Байрона ли, от Гете или Мика Джаггера - неизбежно ставит на россиянине особую печать "лишнего человека", превращает не в меру отзывчивого славянина в "европейца в русских снегах". И не так важно: бюстик Наполеона на письменном столе или плакат Марка Болана на стене котельной.
Года с 86-го новых песен от Майка не шло, группа худо-бедно влачила гастрольное существование и жива была золотым запасом старых хитов. Позади остались призы ленинградских рок-фестивалей, квартирные концерты - все, что кипело в Питере 80-х, короче - позади остался ленинградский миф. И, наверное, петь стало некому и незачем. Майк остался один, без слушателей, на ничейной земле...
Есть один факт: как творческая единица он не пережил своего времени. Да и как его пережить, когда даже на уровне своих текстов Майк бессилен вырваться из времени, он постоянно смотрит на часы. Вот его песни: слепок ночи или похмельного утра, портрет ночной депрессии или утреннего кайфа, описание гастрольного вояжа или поездки в пригород, рок-н-ролльный отчет о несчастной любви. Даже слово "описание" не годится: просто Ночь, Утро, Лето, Пригород. И все это - блюз. Песни так и начинаются: "я проснулся утром, одетым, в кресле", "сегодня ночью где-то около трех часов", "я посмотрел на часы: было восемь-ноль-одна", - с указанием точного времени.
Собственно, песни Майка - вырванные из времени куски его, времени, живого мяса. И смерть свою он так бы и спел: Август, Двадцать Седьмое, я вдруг почувствовал себя крайне странно...

*    *    *

Когда в начале гласности из андерграунда на свет торжественно явились "рокеры всея Руси", Майк не вышел, "Зоопарк" не попал в ту обойму, которую условились называть "Рок в СССР".
Возможно, это неточность моего сознания - но Майка не было. Поставить свои песни на устойчивую коммерческую ногу Майк не смог (не захотел). В период разъездов группа так и не побывала ТАМ. Невозможно представить Майка преуспевающим в мире шоу-бизнеса. Карьера как таковая в любой области, включая музыкальную - это уже не Майк. Выражусь языком политической экономии, которую Майк наверняка проходил: налицо коренное противоречие между интимно-частным характером деятельности Майка и внелично-анонимным характером деятельности поп-индустрии.
Я знаю, что это такое: это когда приносишь рукопись в издательство, ее пролистывают, о чем-то тебя спрашивают, а тебе хочется повалиться сквозь землю. Почему так? Тут я вспомнил слова их менеджера Славы Грача, сказанные после выхода альбома "Белая Полоса": "На "Мелодии" мы больше не будем записываться - обстановка нерабочая: ни покурить, ни матом ругнуться". Это к вопросу о соотношении поп-индустрии и ленинградского мифа, то есть "нормальной жизни", как сказал БГ.

*    *    *

Да я хочу вспоминать то, что я любил. И интонация, самый приспособленный для хранения времени сосуд, не дает трещин.
Я даже не знаю, как назвать то, что делал Майк со своим голосом: слегка ломал его, чуть гнусавил, обильно добавлял носовые звуки, и эта "ложноанглийская" интонация словно защищала его от чего-то чужого, чуждого, внешнего, словно ставила какие-то эфемерные - толщиной в папиросную бумагу - заслоны между Майком и окружающим миром, столь тесно обступавшим обидчивого Майка. Воссоздавая в себе эту интонацию, я тут же вспоминаю непереводимый на язык шарм майковских песен: немного самоиронии, немного брезгливости в адрес невзрачных, замызганных и фатальных пивных ларьков, и, конечно, особые ленинградские понты - понты жителя прекрасного города, какая-то последняя капля воспоминания об открытой всем морям имперской столице - жителя понуро и в то же время чуть презрительно бредущего по разбитым мостовым и созерцающего увечных атлантов.
Этакий позднеленинградский коктейль из легкого отчаяния и легкой бравады.
Отмечаю: все это - очень-очень далекое прошлое. На Башлачевском Мемориале в Москве на исходе 88-го (говоря о Майке всегда точно нужно держать в уме точное время), Майк пел свой "Блюз дэ Моску". Там есть строчки:

И барышни в столице милы, но не для нас,
Они не любят звезд панк-рока, идут в сплошной отказ...

Майк верно почувствовал, что этот понт уже не годится: какие к чертям "звезды панк-рока" в Москве-88? И Майк спел по-другому, "они не любят музыкантов", кажется так.
Это была маленькая, но наглядная клеточка того организма песен, который разрушало время. На этом участке стало видно всесильное Время - Разрушителя, который именно так, строка за строкой, рушит статуи, вычеркивает слова из песен, уничтожает сами песни, корректирует позы. И видимо к 91-ому году от Майка не осталось ничего.
Ничего, чтобы он смог спеть с убеждением: это мое, пошли вон, дураки. Похоже, его не трогали уже свои же старые песни. Но что самое интересно: автор не всегда прав.
Остаться могут вещи, сделанные вопреки времени, то, о чем говорят: это еще и внукам вашим послужит. Такая вещь делается умелыми руками, и время ее не тронет, долго не тронет. И, кажется, у Майка такие вещи есть.
Хотя, конечно, у группы "Роллинг Стоунз" их значительно больше. Но сами они чуть дальше.

Сначала были Все Братья-Сестры - 78, альбом совместный с БГ. Фотография Вилли Усова запечатлела их в обнимку: Майка, Боба и однотомник Дилана - тогдашний их кастальский ключ. Оттуда-то начинает завязываться вся смысловая материя питерского рока. Великий Акын предложил им на перевод чудесные тексты.
А что петь в эпоху расцвета бардачной Империи Зла? Конечно, портвейн, девочек, личные суицидальные наклонности, дымящуюся сигарету или папиросу. Хрен с ней с Империей, пусть ее описывают заезжие французские путешественники, для коих она представляет этнографический интерес. Для нас интересно что-то другое.
Например: ввести солнце молодежной революции в русский язык, что-то изменив в его составе, и дать новые по духу песни, которых на русском еще не было.
Остановлюсь на одном из майковских шедевров с альбома Все Братья - Сестры - "Детке". Песенка, как ей и полагается, проста до безобразия: рок-герой, а именно сам Майк, ибо без подстановки на место рок-героя вечно жалующейся личности Майка песня рискует остаться без главной изюминки, провожает до двери девушку, накидывая ей на плечи "свой старый макинтош":

Я спел тебе все песни, которые я знал,
И вот пою еще одну, про то, что кончен бал
Про то, что одному быть плохо, что лучше быть вдвоем,
Но я разбит и слаб, и я мечтаю об одном...
О чем - попробуй угадай?
О, ты права, чтоб ты сказала мне:
Прощай, детка, прощай....

Это замечательное рок-н-ролльное творение на тему Жизнь есть Иллюзия, одно из самых легких и прозрачных воплощений Майи в советской рок-музыке. В песне нет интеллектуальных ходов, и, упаси Господи, никаких буддистско-кришнаитских цитат, но почему-то именно это индуистское понятие - Майя, Великая Иллюзия - просится на язык. Песня невесома: только легкая дымка вечерней печали, закатные краски каменного города - пусть в прихожую смотрит окно - исчезающие очертания сотканных из питерской измороси героев-протагонистов, последняя суета прощания.
В те годы жаловались на туманность БГ. Майк другой, вполне ясный, отчетливый и вещественный, в нем нет никаких сверхсмыслов, никаких переносных значений, символов, аллегорий, разве что вдруг он поворачивается к тебе такой своей гранью, что чувствуешь словно какую-то нереальность, странность этой вполне твоей, до боли знакомой реальности....
Эти счастливые минуты в майковском рок-н-ролле есть, и дело здесь не в языковых ходах, а в каком-то особом отстранении Майка от всей своей бытовухи, от самого себя... Дело в самом рок-н-ролле.

Конечно, не только Дилан. Традиция блюзов и рок-н-роллов, акустика "Роллинг Стоунз" периода "Банкета нищих", Марк Болан и группа "T. REX", урбанистический Лу Рид - все это источники вдохновения группы "Зоопарк", и генезис Майка надо искать в Блюзовой Традиции, внутри которой он честно отслужил.
В те славные для питерского рока дни они шли параллельно: БГ и Майк. Делая шаг вверх, к воздушным замкам Аквариума, Майк всегда гнал лажу - равно как и БГ, спускаясь в непропущенный сквозь его рок-н-ролльные символы хаос, никогда не дотягивал до майковской трезвости восприятия. Достаточно сравнить антифеминистические вещи БГ с майковской "Дрянью" - андеграундным шедевром. Там есть все, что надо: горечь, злоба, пощечина. И любовь. При этом у Майка есть куча песен с чудовищным процентом безвкусицы, как у какого-нибудь графомана-символиста: какая-то "слепая колдунья, которая учит летать", какие-то "золотые львы, стоящие на границе между мной и тобой" - все это похоже на засахаренное варенье. Настоящая лирика Майка была вот где:

Ты спишь с моим басистом и играешь в бридж с его женой,
Я все прощу ему, но скажи, что мне делать с тобой...

В какой-то мере эта строка "ты спишь с моим басистом" - квинтэссенция майковской лирики. Мне рассказывали, что на концерте в городе Челябинске группа женщин, отслушавши песенку, стала прорываться к музыкантам громить аппаратуру с криками "сам ты дрянь".
Интересно, о чем таком пел Орфей, что его растерзали взбешенные вакханки?
В ленинградском роке Майк заложил славную и бессмертную антифеминистическую традицию (следом - Кино, Аквариум, Ноль, Странные Игры). И в иные минуты что-нибудь вроде "ты - дрянь, ты продала мою гитару и купила себе пальто" радует куда больше чем "я вас любил, любовь еще быть может". Первое как-то роднее. Да и кто из стариков-литераторов мог так емко, без метафорических спекуляций, положившись на две вещи - пальто и гитару, выразить суть противостояния Инь и Ян? Некого рядом поставить...
Однажды в период сексуально-депрессивного психоза я нажал кнопку PLAY и попал в "Сладкую Н".

И когда я вернулся домой: ты спала,
Но я не стал тебя будить и устраивать сцен,
Я подумал: так ли это важно, с кем и где
Ты провела эту ночь, моя сладкая Н.

Вот настоящий бальзам!

*    *    *

Все пишут о том, что наш рок держался в первую очередь на текстах, но в самих песнях не принято искать смысл: кажется, это дурной тон. Потому что качество песен в чем-то другом.
Советский рок - исключение из мировых правил. Его провинциальное обаяние держится на текстах. Отнимите у Мамонова его белогорячечную филологию, его "крым-мрык-ырмк" - что у него останется, кроме двух-трех душераздирающих гримас?
И тот факт, что рок 80-х не смог выжить как "только музыка" в эпоху исчезновения всех смыслов или идей, есть лишь доказательство того, что в этом жанре англоманов и алкоголиков неустранимо присутствовал рудимент все того же российского интеллигентского сознания. Рожденный как что-то принципиально Другое по отношению к Владимиру Ленскому и Льву Толстому, советский рок так и не смог перемахнуть через старые смыслы - смыслы многовековой культуры - и окопаться на новых рубежах.
То есть смог, конечно, но это были именно прорывы. Майк не из тех людей, которые оставили после себя сложносимволическое толкование мира. И все же несколько волнующих меня задвижек есть в его песенках. Сам Майк строго настаивал на том, что его рок-н-ролл - это только оттяг для слушателя, развлекуха. Но, думаю, это понимание чересчур идеальное.

Поэтику лучших майковских песен можно определить резко и точно: это проза, спетая в жанре блюза и рок-н-ролла.
"Я встаю и подхожу к открытому окну, тем самым вызывая на войну весь мир" (я намеренно опустил рифму) - что это, если не хорошая прозаическая строка, т.е. отчетливый факт бытия, попавшая в сферу пристального глаза?
В связи с Майком приходит на ум Джек Керуак, признанный вождь поколения битников - так же, как и Майк, обделенный воображением честный парень, наделенный острым глазом - человек, очень близкий Майку по духу, один из любимых его писателей. Его знаменитый роман "На дороге" - это некий кусок Жизни, прикинувшийся литературой; сумасшедшее ощущение новизны всего, что есть в романе, от самого путешествия героя до какой-нибудь брезентовой сумки или мексиканских говнодавов, снимает момент словесности романа: слова только вспомогательны. Каждая деталь заряжена чем-то особенным, потому что она прожита, и вопрос "как сделан роман"просто снимается. Сквозь страницы проглядывает сама натура, которую автор и положил на лист в сыром виде, потому что жизнь для него куда важнее того, что может дать воображение или работа со словом.
У Майка работает та же поэтика, и самые дурацкие подробности рокерского житья-бытья в том же сыром виде кладутся в песню:

Кто выпил все пиво, что было в моем доме?
Растафари
Кто съел весь мой завтрак, не сказав мне спасибо?
Натти Дредда

Самое важное - Точность: единственный критерий поэтики. Чуть только Майк отступает от точности - тут же идет лажа. Слушая его, я верю, что окно было распахнуто у него в комнате, и что насморк был верю, а денег на такси не было, и хреново было как никогда, и конечно:

Как бы я хотел, чтобы ты была здесь
Как бы я хотел, чтобы ты была здесь

Но что бывает тогда, когда вещи перестают ощущаться Первыми, когда от них отлетает дух новизны и ты оказываешься посреди какого-то хлама?
Когда все, что пело само, вдруг утратило голоса, и все милые подробности кажутся мертвым грузом?
Я послушал залпом все пять альбомов Майка, и мне стало страшно: как наглядно изначально-светлое ядро обрастает посторонними ракушками, как зримо оседает тяжесть и растрачивается огонь, как нарастает лирическая лень, приблизительные словесные решения, как теряется избирательность и вкус подводит все чаще и чаще...
С какой-то плакатной наглядностью Майк явил собой нашу общую слабость по отношению ко времени. И именно Майк первым из наших рокеров сошел с дистанции, потому что его вещи крепко впаяны в ТО, ушедшее, время - и что оставалось ему делать, когда дух отлетел от его вещей, когда и портвейн стал другим и вся предметная реальность вдруг показалось жалкой, убогой...
Застигнутые врасплох новым временем, вещи застыли в беспамятстве (прежде чем осесть в лавке старьевщика)...
Но так по-настоящему и не проклюнуть, не простучать верхнюю оболочку, скорлупу вещей (кто сравнивал Майка с усталой птицей?)

*    *    *

Чтобы вволю наговориться о веселом, придется немного - о грустном.
Майк не был поэтом, рыцарем лада в схватке с хаосом наплывающих вещей: он не искал меры в этом хаосе, и для своих песен зарисовывал ближайшее, что само просилось на аккорды. Эта невозможность "седьмого неба", отсутствие крыльев, бессилие воспарить, бессилие уловить в строку что-то бесконечное, не просто поймать свой же потерянный и с трудом найденный сапог, но что-то такое... с далеким отблеском неба - это и рождало такие вот неутешительные выводы:

Все мы живем в зоопарке

Порой Майк устрашающе передавал убогую вещность этого мира, "глупый строй лузги" - да так, словно больше ничего и нет, кроме "хочется курить, но не осталось папирос". В его песнях очень сильно звучит это трагически-обыденное сознание - сознание пожизненной приговорености к вещам данного нам мира. Иногда в его песнях как-то душно.
Ни одного переносного значения, ни одного символа, ни одного шага в сторону!
БГ обладал сильной волей - отклонять то, что не подходило системе Аквариум, что могло ее нарушить, и конечно, мощное воображение - растить свой сад. Видимо, у Майка не было ни того, ни другого: только искренность, только открытая душа, в которую с болью, цепляясь за нее всеми острыми углами, входил разный мир.
Послушав всего Майка, руководствуясь хронологией, я увидел, как этот внешне чужой мир обступал его, не давал прохода. Как этот мир постепенно убивал Майка. Майк был самым плохим дзенн-буддистом в пространстве андерграунда-культуры. Его песенки - это сплошные и безнадежные попытки освободиться от привязанностей ("Дрянь"), выжить с открытой душой в мире острых углов и обступающих лиц, ускользнуть от этого поступающего к горлу не-Я, впрыскивающего в кровь адреналин (им самим все это описано в лучшем виде).
Слушая его, понимаешь: отказываясь бороться с поверхностью вещей, мы попадаем в их власть - власть гиперреалистического кошмара. Отказываясь от того, что брезжит, мы все больше влипаем в вещи, придвигаемся к ним, привязываемся. И с каждым криком души: "Оставьте меня в покое!" - этот мир все ближе и ближе к нам подступает.
В итоге налицо полное "отсутствие реальности", данное гиперреалистически, как ее, реальности, невыносимое и тотальное присутствие.

*    *    *

"Но только это еще не все".
Майк был самым плохим дзен-буддистом, но - дзен-буддистом! Неспроста же он написал "Гостя из Бобруйска" - едкую сатиру на новоявленных учителей дзенской мудрости - а заодно и на их учение. Блюз - вот та форма дзен-буддизма, которую исповедовал Майк. Блюз и есть то, что выковал на своих скрижалях дзен: "устраните отбор и выбор". И - "дайте вещи сказать за себя"! Это и есть блюз - принятие своей жизни, за которую ты в общем-то несешь только частичную ответственность.
Поскольку жизнь есть сон, самое главное - это сохранить подробности этого сна. Ты скоро проснешься - и сон вот-вот испарится, поэтому, чтобы его запомнить, нужна какая-то деталь. Деталь, за которую можно зацепиться. Ее обязательно нужно запомнить, во что бы то ни стало. Чтобы не забыть как ты был в этих странных местах. Я помню распахнутое окно, помню свой насморк.
Вот откуда блюзовый реализм Майка - и реализм вообще.

*    *    *

Мне подумалось: замолчавший, отдавшийся бегу дней Майк и есть настоящий прорыв дзен-сознания в советском роке; итог всего, что о дзен наговорено, итог всей болтовни, дзенских цитат, прозы, поэзии, митьковщины, гребенщиковщины...

*    *    *

Поэтом Александром Башлачевым спето:

По себе будут Страшным Судом нас судить зеркала

Только им могло быть это подмечено: вместо икон у нас - зеркала. Свято место пусто не бывает. Зеркало как лжеикона: вместо Божьего Ока на нас смотрит наша небритая физиономия.
У Майка есть об этом песенка. Зеркало, возможно, единственный его символ. Зеркало не дает выхода из мира вещей, оно никуда не ведет; в глубине зеркала - все та же реальность, страшная личина бытия.
Как хорошо понятна теперь ненависть импрессионистов к фотографиям: ведь это же претензия зеркал на вечность! Зеркала пошедшие по рукам в виде плотных даггеротипических дублей реальности - самодовольных, самодовлеющих. Чудовищное расползание по миру маленьких зеркалец, подменяющих собой Дух Святой. (Я не говорю о художественной фотографии - там есть борьба, схватка с натурой).
В конце концов зеркала заступают на место икон. В одной из своих песенок Майк разбивает зеркало, уничтожает своего псевдо-двойника. В фильме Рашида Нугманова он повторяет этот акт.
Но кто такой псевдо-двойник? Может быть он и есть само Я? И что бессильно вобрать в себя Зеркало? Что остается вне его власти?
Не знаю, но послушав песню, я почувствовал, что, разбив Зеркало, Майк на сей раз отколол какой-то непоправимый понт. Кажется, он понял свой жест как проявление слабости. В его интонации есть самоосуждение:

И я разбил это зеркало ко всем чертям
И с легкой душой лег спать

Но мне кажется, что-то тут сказано о бунте - тотальном бунте. Потому что то, что разбивает Майк - это герой его вечно жалующихся блюзов, это сам Майк. И отсюда начинается Молчание.

*    *    *

Итак, бытовуха, сетования по поводу пропавшего сапога, частые приступы лени и апатии, жалобы (у меня на кассете Майк говорит: "дамы и господа, давайте небольшой перерывчик, я действительно очень болен"), быт непроходимый, дремучий; женщины, сосущие кровь...
И между тем - или помимо того - в песнях есть особая аура, непереводимый на язык кайф по поводу существования Милого Ничто - каких-то дворов-колодцев со слепыми стенами, бесконечных парадняков с запахом мочи, сырого камня и дохлых кошек, парадняков, куда так и ни разу не заглянуло солнце, идиотских гостей, где в обязательном порядке несут чушь о тарелках и проповедуют дзен. И весь этот безнадежный с точки зрения лесов, полей и рек городской безумный мир...
....словно кем-то подсвечен...
...словно и не настоящий, не всамделишный, не подлинный, не последний...
У Майка определенно есть что-то еще, его Тайная Доктрина, о которой он говорить не хочет, не умеет, не будет, пошли все к черту!

*     *    *

Историческая справка гласит, что у нас именно Майк первым из рок-музыкантов ввел тему 33-его портвейна и 502-го аборта. Артем Троицкий описывает потасовку в одном из московских рок-клубов, случившуюся между сторонниками и противниками подобной физики (или же все-таки лирики?). Сегодня, когда уже Попсарь научился петь о половом акте, это смешно. И все-таки предметно-бытовую реальность никто так круто не отразил, как это сделал Майк.
Порой кажется, что его песни - это какая-то особенная форма хранения вещей времени. Подобно тому как в горячем асфальте застывает след с размером ботинка, в песни впечатались и навечно там застыли пустая бутылка из-под 33-его Портвейна, все еще дымящаяся вдвое перехваченная папироса "Беломорканал", забытый Майком сапог, какая-нибудь консервная банка с горой хабариков, разбитая пластинка Заппы (пусть будет).
Можно сказать так: Майк отпел старые вещи; больше их нет нигде, кроме как в его песенках.
И пусть у песен его не было крыльев, и они так и не упорхнули с городского асфальта и не задели крылом неба - я обязательно поставлю эту старую пластинку, потому что Майк знает меня, он был мне соисторичен, он жил в том же времени, дышал тем же урбанизированным воздухом грузовиков и троллейбусов, и возвращаясь домой под утро после пьянки, дурной и блаженный, встречал тех же предрассветных дворников с широкими алюминиевыми лопатами.
А все не просто так - раскавычу я его цитату.